Он хотел бы, чтобы кошмары кончились, чтобы мальчишки, которых он рисовал для Крайцлера не приходили к нему во снах. Но они приходили, приходили, напоминали о себе, искореженные, с поломанными лицами и душами. Джон в своих снах видел их, но боялся сломать еще сильнее – казалось, каждое его прикосновение может разрушить тех, кто уже был мертв, кто призраком обитал в его сознании. Джону Муру часто казалось, что еще немного, еще совсем немного и это наваждение, болезненно разбивающееся по разуму, оно сломит его, доломает. А может уже доломало с самого начала, заставляя видеть в других людях нечто новое – какую-то суть, к которой раньше бы Мур был не готов. Он видит сны о мальчишках, которых они не смогли спасти. И это больно, мучиться от совести, от того, что не успел когда-то, от того, что мальчишки не виноваты ни в чем. Сам город заставляет быть их такими. Совсем не детьми. От этого на душе становится совсем больно. У Мура всегда чувство, будто ему сердце опалили вместе с душой, поломали, а теперь каждый день – новая спичка в то пламя, что сердце заставляет болеть. Доктор говорил, что всё это – в его голове, что ничего не может быть настоящим, кроме того, что они видели. А видели они слишком многое, чтобы стереть, чтобы просто забыть те картины, что мучили Мура во снах. И да, мужчина снова пил – не так беспробудно, не так невдумчиво, но пил, скорее, злясь на того человека, что заставил их быть марионетками в игре, наблюдателями и в тоже время теми, за кем велось наблюдение. Джону Муру сложно смириться с этой мыслью, когда он понимал, кто был жертвами, что будь он младше, то был бы тоже жертвой, а если бы у него была семья, то жертвой мог бы быть его сын, возможно. Странное ощущение, когда облегчение приносит то, что никто рядом не может стать жертвой того, кто болен. Странное ощущение, потому что он видел тех, кто жертвой стал, кто жертвой мог стать. От того страх был сильнее, потому что всё это было рядом – просто стоит знать место, просто стоит помнить, тех, кто любит диковинку, тех, кому интереснее мальчишек облачать в платья. Больная любовь, но тоже имеет место быть. Да только, жизнь движется, а Мур остается на прежней клетке собственной истории. Он не может двигаться вперед, пока не найдет смысл, снова.
- Ты прекрасно выглядишь, - он смотрит на собственную бабушку, подает ей руку, улыбаясь. И та тоже улыбается в ответ, называет его льстецом и бьет его по протянутой руке, будто он преподнес комплимент девушке шестнадцати лет. В этой женщине еще есть задор, сколько бы невзгод не происходило. Она даже не спрашивает, что движет внуком, когда тот идет за доктором и мисс Ховард, она ничего не говорит, но он видит то, что не видит прежде – она довольна тем, что Джон не так часто прикасается к бутылке. Муру всегда было тяжело унять своих демонов. Нужен был кто-то хуже их, нужен был кто-то, кто вывернет наизнанку, заставит мучиться от мысли. Чем больше пьешь, тем сильнее умираешь. Только внутреннее, не у всех на виду. Тебя выдают только руки и лицо, становящееся искажённым из-за алкоголя.  Он и сам чувствует, что становится искаженным, больным, неправильным. Идет за руку вместе с демоном, который забирает душу, если она всё же есть. Джон всё меньше верит в её наличие, как и все вокруг. Еще сильнее иногда хочет искупить какие-то грехи, но отступает, видя их количество.
Джон слишком любит алкоголь и беспорядочные связи, в которых можно забыться, от того не может исповедаться, от того не может принять все те небрежные выходные из состояния, граничащего с безумием. Ему не хватает вдохновения, ему не хватает стабильности, ему кажется, что его мир рухнул не на холсте бумаги, а перед ним. Окрасился серостью, изломанными линиями, небрежными воспоминаниями, как мазками масла на картине, которую он зовет жизнью. Жизнью, которая подарила свободу безграничную, возможность выбора, но в тоже время, возможность убивать самого себя. Он сам не замечает, как закручивает самого себя в омут, состоящий из алкоголя и женщин, которые за деньги позволяли себя любить, любить его самого, играя в неправду, в эмоции, желания. Театр нескольких или двух актеров, которые почти не умеют играть – одному дай страсть, другим – монету, что окрасится потом похотью и болью. Довольно частый бартер, когда по сути одинок большую часть своей жизни, когда жизнь ни к чему новому особо не приводит, а рисунки становятся похожи на абстракции. Мужчины и женщины теряют свои лица так легко и быстро, что Джон иногда приступает к лицу последним – отпечатывает эмоции, которых у самого немного, которые исчезают вместе с феей абсента. Эмоции пропадают в дневное время, но с лихвой появляются во снах. Во всех картинах, что предстают во снах. Он видит кровь, лица, обезображенные тела, он слышит голоса, он в этом мире запрятан. Мир, где нет удовольствия, где все мысли – один сплошной комок, не заглушаемый даже самым крепким алкоголем, от которого мужчине потом становится плохо. Он пробует многое, пробует менять женщин, что расплываются перед глазами, становясь тенью собственной.
- Джон, всё хорошо? – и он улыбается, стараясь заглушить беспокойство. Их ждет театр, который не наполнен продажными девками, хотя Мур бы поспорил. Мур бы поспорил, потому что в театре очень легко найти тех, кто падок на удовольствие, на желания. Это не только артисты, это и люди на них смотрящие. Стоит только реагировать на чужие эмоции, рассматривать их как картины на выставках. Примечать детали, если хватит терпения. И улыбаться, улыбаться, удерживая женщину, что для многих была стара, но для него была ярким светом, теплом, которое пряталось за гордостью, за редким терпением. Не каждый привыкнет к выходкам взрослого внука, не каждый позволит ему чувствовать себя свободным, зная, что это неправильно. Джон Мур ценил это в ней, что та смотрела, но высказывала свои мысли не так часто, больше радовала его своей улыбкой, больше устраивала видимость счастья для других, хотя, возможно, сама была несчастна. Джон часто винил себя в этом – его выбор, его решения, всё это сказывалось на других. Даже на тех, кто мог читать его как книгу и тех, кто правда вызывал его улыбку. Пусть эти люди и были теми, ради кого Мур позволил себе ощутить собственные страхи.  Он не избавился от них и даже многие сильнее закрепились в сознании. Но при этом, Джон видел и своё искаженное отражение сейчас. Знал, как вырваться из него в реальности, но впуская во снах. Джон Мур не сломался, хотя скоро ждал новый поворот.
- Мистер Джордан, приветствую, миссис Джордан, - Джон жмет руки мужчинам, целует дамские руки, удерживая улыбку на своем лице, пусть знает, что еще немного и даже та спадет как пыль с картины, которую протирают.