Почему-то впервые Родериху хочется сказать небезызвестному пруссаку спасибо. За то, что невзначай шутил, что Лизхен когда-нибудь уйдет, что орал, что их жизнь друг с другом не может быть вечностью. Смеялся, но вместе с тем подготавливал вечно чопорного австрийца к этому. Только вот, когда этот момент наступил, Пруссия молчал, словно было в том человеке беспокойства больше, чем в самих Австрии и Венгрии. Эдельштайн привык скрывать всё - не добьешься от него и слова, когда он бесится, не добьешься от него и слова, когда у того ненависть убивает сердце. Гилберт прекрасно знает этих двоих, но при этом всё равно шутит на тему, что это всё не может быть вечно. Обе страны - сильные. И сколько бы Родерих не отнекивался, не играл бы со злостью вальсы, Пруссия в чем-то был прав. Их брак, он не мог быть вечностью, пусть супруги и привыкли друг к другу. Он привык к Лизхен, к её присутствию. Привык, что дома его кто-то ждет. А теперь - всё рушилось. Их главы так решили, странам оставалось только смириться.
- Эржебет, - не Лизхен, чтобы им обоим не было больно достаточно. Австрия ограждает себя стеной из чопорности, когда пытается не показывать собственные эмоции. Потому что есть такое, что Эдельштайн не хочет показывать. Как тяжело ему принимать всю ту правду, что становится их общей. У них нет права выбора, нет возможности что-то изменить. Слишком много было сделано, чтобы разделить этих двоих. Не хватает только стены между ними. Родерих смотрит на жену, а у самого в глазах скрыта та самая боль, которую он не хотел бы дарить ей. Им итак двоим плохо, им итак тяжело от самого осознания, что столько лет вместе, но теперь придется жить порознь, придется смириться с тем, что каждый будет жить в своем доме, огражденный границами, огражденный обязательствами перед другими. За ними всегда смотрят, всегда наблюдают, даже не в военное время. Сейчас внимание еще пристальнее, когда семья раскалывается на части. Когда не будет уже привычных вечеров, когда Австрия играет, а Венгрия слушает, иногда засыпает под звуки музыки. Он помнит многие эти моменты, когда ему приходится переносить не только Эржбету, но и малыша Италию, стараясь не разбудить. Благо, аристократ быстро учится, как ходить бесшумно. Теперь и это будет не нужно. Дом опустеет.
- Позволишь сыграть тебе в последний раз? - он знает, что будет сложно потом пригласить её, что потом придется встречаться меньше. Стать чужими друг другу, сдержанно улыбаться, забыв о годах под одной крышей. Родерих стоит сейчас рядом с ней, только на мгновение прикасаясь к чужому плечу ладонью без перчатки. Обычно он надевает их, а Венгрия становится исключением, которая знает и теплую сторону австрийца, что тот иногда улыбается, смеется, что он холодный, потому что мало, кто может увидеть то самое тепло за всем этим снобизмом. Он не любит подпускать к себе людей и другие страны, потому что каждая страна может ранить, болезненно, даже если вы - друзья, даже если вы - муж и жена. Это больно, когда такое происходит. Когда решают не за вас, когда вам никуда не деться.
- Лизхен, пожалуйста, - он не просит её не плакать, только смотрит в глаза, улыбается как-то вымученно, потому что впервые за недолгое время просит кого-то. Просит, пусть у самого в сердце боль застывает. Забирает бумаги, которые вынужден подписать совсем скоро, берет бывшую, совсем скоро жену за руку, сжимает её своей, а потом выпускает, отходя на шаг, ожидая, когда та пойдет за ним. Почему-то боится, что та развернется и уйдет, действительно боится этого, пусть и не скажет этого вслух.
- Гилберт нас предупреждал, помнишь? - Эдельштайн вздыхает, смотря на Лизхен все еще. Почему говорит о Пруссии? Чтобы отвлечь их обоих от тяжелых мыслей.